Ровно 200 лет назад, в 1807 году, Сэмюэль Ганеман придумал термин «гомеопатический», чтобы назвать им недавно обнаруженный метод лечения. Принцип, на котором он был основан, а именно лечение состояний болезни средствами, которые, в так называемых прувингах препарата, вызывают подобные признаки у здоровых людей, был уже опубликован Ганеманом в 1796 г. (Similia similibus). Однако, уже в 1805 году, когда он представил свою новую доктрину в учебнике, в виде монографии, он всё еще называл его просто «терапией опытом». Следовательно, только в 1807 г., он назвал эффект определённых целебных средств «гомеопатическим», и определил термин таким образом: «Гомеопатический - то, что имеет тенденцию вызывать homoion pathos, то есть подобную болезнь» (GKS, 461). Посредством этого, недавно созданного слова, гомеопатия официально получила своё название в 1807 году, таким образом, представляя собою впервые своего рода сущность (реальность), которая, в свою очередь, была предпосылкой для последующей дорожки сквозь историю, по всему миру.

Несмотря на внушительную карьеру гомеопатии, в отношении её внешнего пространственно-временного распространения и становления, внутренние проблемы, относительно её содержания, нельзя упустить даже на её 200-летие. Как показали дебаты по гомеопатии, начатые Джулианом Уинстоном и др., на этот фирменный знак претендуют так много различных групп и подходов, что стало трудно найти общий знаменатель для всех этих различных течений или постичь что-либо определённое и значащее под словом гомеопатия. Одна из критических проблем в текущем обсуждении - та, которую можно найти в Интернете на www.grundlagen-praxis.de - является старым фундаментальным вопросом, занимающим гомеопатов и их критиков с самых начал: действительно ли гомеопатия - наука и, если так, то какая наука?

В настоящее время спектр ответов простирается от тезиса, что гомеопатия принадлежит герметико-эзотерической традиции алхимии или шаманства, и хорошо бы признать это и прекратить пробовать определить себя как естественно-научную медицину (Wichmann), до заявления, что гомеопатия является единственной формой медицины, способной не отставать от современного идеала науки в смысле apriori-определенного и математического знания (Frantzki). Между этими двумя полярными точками зрения могут быть найдены другие мнения, типа: будущая, основанная на свидетельствах, гомеопатия, могла бы сделать прорыв в науке, чтобы быть признанной как наука; или точка зрения, что как практически-терапевтическая наука, гомеопатия должна доказать свою ценность только практически, в индивидуальных случаях, и воздержаться от контролируемых клинических испытаний, или подобного, и т.д.

Причина, почему споры этого вида - об отношениях между гомеопатией и наукой, - являются настолько долговечными и трудными для нормального решения, - то, что понятия, к которым всё сводят, имеют историю сотен или тысяч лет, и включают много традиций и значений. Поэтому, нам кажется мудрым шагнуть назад и попробовать понять, что она фактически означает, и, какой ей должно быть: науке и гомеопатии.

«Наука» (с греч: episteme), без сомнения, понятие, изобретенное древними греками, в смысле рационально основанного знания. Если в доисторические времена во всех культурах были, грубо говоря, две линии распространения знания: одна - была технической передачей практических событий и мастерства; другая была интеллектуальной передачей религиозных идей и правил; в древнегреческой философии она воникла как синтез двух традиций ремесла и духовенства. Прежде всего, Платон и Аристотель пробовали внести все практические и теоретические вопросы и проблемы в систему рациональных определений, фраз и заключений и, таким образом, объяснить их в разумной манере. Однако, ведущие интересы познания в античности и средневековье - в противоположность настоящему, – касались «какой» и «для чего» всех наблюдаемых явлений, то есть, их онтологической и целенаправленной сторон. При Аристотеле, всеобъемлющем и самом влиятельном мыслителе и исследователе Запада, наука состояла в обеспечении понимания и раскрытия значимых структур и процессов, в рамках вечного мирового порядка (хотя его определения и примеры, конечно, получены из ремесла и еже-дневного опыта), достигая высшей точки в так называемом “theoria”, удовлетворении видения сущности ради себя самой, что, как вправду полагали, было самой высокой формой «praxis».

Западные взгляды продолжались, более или менее, в этом ключе до 2000 лет, пока появление главных политических, религиозных, социальных и экономических изменений (Ренессанс, реформация, открытие Америки), новые интересы познания, не нарушили их основ. С 17-го столетия - в противоположность античности - познание было нацелено почти исключительно на вопросы «как» и «каким образом», то есть функциональное и причинное объяснение явлений. Фон к всеобъемлющей новой основе науки Фрэнсиса Бэкона, Галилео Галилея и Исаака Ньютона был теперь пробужден, и впредь доминировавший интерес был в манипуляции и командовании естественными процессами и объектами. Это было сформулировано в 17-м столетии: парадигмой Фрэнсиса Бэкона, в его выражении «знание – сила»; изречении Рене Декарта «знание, чтобы сделать нас лордами и хозяевами природы»; или Томасом Хоббесом, который написал в Левиафане: «Знать вещь означает знать, что мы можем сделать с ней, когда мы имеем её». В результате было сделано всё больше и больше попыток объяснить все процессы жизни в математических и физических-химических терминах, или через принципы механики. Эта новая форма редуцированной науки достигла предварительного пика в 18-м столетии (1748) в книге J. O. de la Mettrie (Меттри) «Человек-машина». Если математика была ве-дущей наукой 17-го столетия (Декарт, Лейбниц, Ньютон), она была заменена физикой в 18-м столетии (Newton, Huygens), химией в 19-м столетии (Dalton, Liebig) и биологией в 20-м столетии (Watson/Crick, Eigen, Eccles). До начала современного времени науку не интерпретировали как систематический однородный подход к различным объектам. Классический канон образования Artes liberales (свободные искусства) включал определённые предметы, такие как грамматика, диалектика и риторика (trivium), арифметика, геометрия, астрономия и гармоника (quadrivium), а также университетские факультеты богословия, медицины, юриспруденции. Однако, далеко идущий раскол науки на гуманитарные и естественные не происходил до 18-19-го столетий.

В своём «Novum Organon» (1620) Фрэнсис Бэкон - ради уверенности власти над природой - уже пропагандировал ограничение на познание, достигнутое индуктивно через эксперимент и опыт. Однако само слово «естествознание» можно найти лишь с 1703 г. В 1786 г. Кант ввёл различие между «историческим» и «рациональным» («неподходящим» и «надлежащим») «естествознанием»; для него исторической была только «историческая доктрина природы», «содержащая лишь систематически упорядоченные факты естественных вещей», тогда как рациональным – «законы природы, образующие её основу, и должные быть признана априорно».

В медицинском мире новая форма исследования, основанная на естественнонаучной методологии и экспериментах на животных, стала иметь значение особенно после конца философии природы. В частности, Клод Бернар (1813-1878) сжал заявление Декарта о сведении всех явлений, встречающихся у животных, к законам механики, к постулированию исключительной интерпретации живущих организмов как физически и химически определённых образований. Привязываясь к Канту, для которого «в каждой доктрине природы можно найти так много реальной науки, как есть математики, которая будет найдена в ней», Дюбуа-Раймон в 1872 г. сменил этот тезис, заменив «математику» «механикой атомов»: «Естественнонаучное познание физического мира с помощью и в смысле теоретической науки - прослеживается от изменения в физическом мире до движения атомов (...) или решением естественных процессов в механике атомов». Таким образом, естественнонаучное мышление существовало только в течение нескольких столетий и, особенно в медицине, по большому счёту, лишь около 150 лет. Однако, как показала намного более долгая культурная история медицины, ученые и доктора думали рационально задолго до «изобретения» естественных наук, они только делали это по-другому. Естественная научность может, поэтому, быть понята как определённая, относительно поздняя и специальная форма рациональности, а не наоборот.

Нужно помнить, когда необходимо высказаться против нечётко изложенных вопросов, типа: «Была ли гомеопатия с естественнонаучной точки зрения доказана?» или «Была ли гомеопатия с естественнонаучной точки зрения опровергнута?». Если окажется, что гомеопатия и естествознание, развившиеся оба в приблизительно то же время, в критические моменты обладают не только подобием, но также и принципиальными различиями; то нельзя ожидать, что обе линии подтверждения и концептуального просто согласятся или закончат со счётом 1:1.

Однако, поскольку ценность или нехватка ценности принципов медицинской системы не могут быть оценены в другой системе координат, возражение о непереводимости сомнительных категорий в естественнонаучный принцип названия - ещё не аргумент против этого. Уже на основе этого короткого исторического резюме, можно было бы понять, что естественнонаучная недоказуемость не то же самое, что простая нелогичность.

Естествознание

Прежде всего, однако, нужно рассмотреть, какого вида рациональность естествознания являет наука, и что она берёт из мира, жизни и человека, и каким способом это сделано.

Согласно идеализированной собственной концепции его представителей, естественнонаучный метод состоит из повторных циклов наблюдения, установления гипотез, создания предсказаний и испытания их в экспериментах, проверке или фальсификации, и т.д. Однако, решающим и симптоматичным для современного естественнонаучного пути восприятия мира является методическое ограничение наблюдения того, что является измеримым точно, то есть, что может быть определено количественно и воспроизведено. Таким образом, в естественных науках, особенно в фи-зике, существуют, прежде всего, только измеренные ценности, в то время как для их отношений математические формулы и уравнения ищут и разрабатывают. Поэтому мир физики не состоит ни из людей, животных или растений; ни из зданий, таблиц или чашек (не говоря уже о идеях, ценностях), или даже болезней, которые могут быть вылечены, а исключительно из масс (инерция), силы, полей, волн, импульсов, угловых моментов, энергии, координат пространства и времени и т.д., и их математических отношений.

Вопреки общему убеждению, даже термин «материя» не может быть выведен из одной физики. Для научного философа Вольфганга Штегмюллера (ныне покойного) это было «остроумием с лестницы 20-го столетия», где термин «материя» - наиболее озадачивающий пункт науки, хотя каждый полагает себя знающим, что это означает. Вопреки логике нашего каждодневного языка, где каждое суждение о признаке должно быть соотнесено с соответствующей вещью, физика, очевидно, обходится без «материального основания» или «носителя изменения признаков», соответственно. Например, в физической теории поля не имеет значения, говорят ли о производящих поле массах, или рассматривают частицы просто как узлы или особенности в поле. Из-за относительного характера физических уравнений для классической электродинамики, а также для квантовой теории, есть логически эквивалентные формулировки, которые или сосредоточены на понятии частицы или на понятии поля. Таким образом, физика описыва-ет не физический мир вокруг нас вообще, а, вместо этого, - стилизованный искусственный мир.

Тем более удивительно, что наше современное сознание (от нашего космологического представления о Вселенной и вековых устоев человечества о системе образования и здоровья, и, наконец, о современной медицине), однако, наиболее затронуто естествознанием и, по этой причине, должно быть обосновано. Материалисты только притворяются верующими в то, что может быть доказано согласно законам физики и математики; студенты-медики более не должны обязательно сдавать экзамен по философии, как это было в 19-м столетии; вместо этого - экзамен по физике и молекулярной биологии; теоретики самоорганизации и исследователи хаоса продолжают показывать, как жизнь, культура и религия, а также наше поведение, наши эмоции и наше мышление, могут быть исследованы и объяснены естественнонаучным путём. Кажется, прежде всего, что современные натуралисты ощущают себя в ответе за все области на-шего существования, во-вторых, способными охватить все вещи нашего живого мира, и, в-третьих, компетентными дать окончательное их решение. Кроме того, иногда, по той же неотражённой предпосылке раздутого требования законности со стороны твёрдой науки, естественнонаучно ориентированные доктора заняты гомеопатией, которую (на основе наличных измеренных данных об отдельных параметрах, которые они получили) смешивают с данными, собранными из других терапий, не рассматривая специфичных идиосинкразий или особенностей.

Достаточно странно, что сегодня едва ли замечают наличие серьезного различия между сущностью объекта (или самого объекта) и отдельными взвешенными данными этого объета. Немецкий язык охватывает это различие посредством терминов «Physische» (физическое) и «Physikalische» (телесное), в то время как в английском языке оба понятия выражены одним словом «физический». Очевидно, это уравнивание, которое даже защищено некоторыми современными философами, основано на убеждении, что физическое (телесное) вокруг нас (автомобили, животные, растения и т.д.) является точно таким, каким наука физика его исследует и кратко определяет. Поэтому, наука была бы только продолжением наших каждодневных взглядов, а «физическим» будет «телесное», которое всё ещё не определено. Тем же путём предполагают, что устройства (как микроскопы или телескопы), только расширили бы и очистили наше обычное восприятие. Таким образом, учёный наблюдает тот же мир, что и человек с улицы, но только точнее и детальнее. Однако, эти заявления игнорируют факт, что, глядя через микроскоп, можно действительно видеть молекулы, но не таблицы, камни, облака или реки. Однако, более серьёзной, чем эта неоднородность в восприятии, является неоднородность способа опи-сания. В то время как мы описываем автомобили, животных и растения на естественном языке, мы же описываем, например, результат экспериментов дисперсии на теоретическом, формализованном языке математики, которая имеет полностью иные особенности, отличные от естественного языка. Но между естественными и формальными языками нет никакого континуума, взамен есть чёткий промежуток, поясняющий различие между «физическим» и «телесным» объектом. Когда физик описывает свои объекты посредством дифференциальных уравнений, они - математические функции, которые отображают пространственно определённые формы друг на друге, то есть они - математические отношения. Однако, здесь, ничто из соотнесенного не отличается, как что-то онтологически подлинное, или как значительная сущность, как это имеет место в естественном языке, где предикат всегда имеет отношение к предмету и поддерживает его признак. И в этой точной способности опознавать что-то как что-то, философы, от Аристотеля до Strawson, видели, что мир развивал силу естественного языка.

Но если физика не описывает живой мир, окружающий нас, а вместо этого надуманный, искусственно построенный мир, и если, кроме того (из-за успеха естественных наук), гуманитарные науки находятся под огромным давлением, чтобы принять естественнонаучный метод в их области, также (см. историзм, бихевиоризм, экспериментальную психологию, социобиологию, когнитивистику, и т.д.) можно спросить, что случилось с нашим знакомым и живым миром, для которого естествознание, очевидно, не имеет никакого языка. Т.к. с XIX столетия рациональность была помещена на один уровень с естественнонаучной объяснимостью, этим фатальным коротким замыканием элементарных аспектов жизни (таких, как человеческие действия, чувства и размышления; тем более, искусство, культура, вера, любовь и этика, или такие явления - болезнь, здоровье и излечение) исчезают в серой области нелогичности и произвольности, для которой, в строгом смысле, не должно быть никаких научных категорий. Эта утрата нашего мира, однако, является, так сказать, самодельной, то есть она нанесена самим себе умственным «сокращением» всех явлений жизни к количественно измеримым данным. Это можно продемонстрировать, взглянув в историю науки - при условии, что возвраща-емся ко времени так называемой научной революции 17-го столетия, то есть к сравнительно гомогенному периоду 2000 лет, который был почти исключительно сформирован Аристотелизмом.

Весьма справедливо Аристотеля считают основателем «науки жизни». Вопреки Платону, его учителю, философия которого достигла кульминации в довольно статической доктрине идей, предметом Аристотеля было объяснение движения (греч: kinesis); фактически, в его самом широком смысле; то есть, не только движение из одного места в другое, но также становления и прохождения; а также количественные и качественные изменения (греч: alloiosis, metabole). Как основные категории для научной оценки этих явлений, Аристотель использовал термины потенциала (греч: dynamis, латинский: potentia) и действительности (греч: energeia, лат: actus). Этим путём движение любого вида могло вообще пониматься как актуализация (реализация) потенциальной возможности. Аристотель преднамеренно задумал свою теорию настолько широко, что (вопреки современному естествознанию, которое только знает и наблюдает перемещения от А до B) это могло бы быть применено к любому виду движения, к росту растения, а также к изменению чувств или смене сезонов.

Укоренение Аристотеля в мире живых существ и его технико-практический подход к природе, проявляют себя и в другом базовом термине, который он использует в своей физике, - термине «сущности» (греч: ousia, лат: essentia). Каждый, кто действительно существует, может быть понят, как составленный из своих вещества (материи) (греч: hyle, лат: materia) и формы (греч: morphe, лат: форма). Вещество (материя) и форма, однако, просто рефлексивные термины, которые не могут существовать независимо. Следовательно (вопреки современному материализму) неверно утверждать, что что-то подобное веществу могло существовать, но что всё, что мы когда-либо в состоянии наблюдать, понимать, и воображать, всегда является чем-то, существом, и поэтому материей, которая уже была сформирована. Следуя этому, стать (греч: genesis) представляет переход от неуверенности (потенциальная возможность) первичного ве-щества (материи) в уверенность (действительность) формы, и, таким образом, есть переход (kinesis) из небытия в бытие. Однако, из этого, можно чётко описать только результат, который имеет существо (бытие) как его форма.

Вопреки этому, в современной физике есть лишь переходы от определённых состояний к другим определённым состояниям. Здесь проблема Аристотеля kinesis не происходит вообще, как заключение, происходящее из математической формулировки. Математические функции всегда объединяют определённые состояния друг с другом. Это - причина, почему Аристотель исключил применение математики к kinesis - NB, и не из-за своего невежества в математике; скорее, из-за понимания её ограниченности. «Фактически ни один из математических объектов не двигается», - написал он в своём трактате в движении животных (MA 698a). Поэтому, чтобы охватить конкретное становление, Аристотель был вынужден оставить математику (несмотря на это, или из-за кажущегося особого «отсутствия чувства времени математических объектов»).

Это понятие движения, неопределимое математическим способом, могло стать уместным непосредственно в гомеопатии, когда полагают, что Аристотель аналогичным способом расценил переход здорового состояния человека к больному (и наоборот) как качественное изменение (alloiosis), так, чтобы эта форма движения (kinesis) также была доступна для научного понимания посредством его категорий. Напротив, применяя категории естествознания, можно пробовать или описать сложные процессы в виде заболевания, или выздоровление на уровне перемещений молекул, или, в целом, избежать таких терминов. Следовательно, самое важное, что термин «заживление» больше не существует в современных медицинских словарях, так как это отходит от естественнонаучной формы рациональности.

Другая категория науки Аристотеля, которая была устранена современным естествознанием, имеет важное значение для гомеопатии: ориентация цели (телеология) всего существа. Основана на способе живого мира испытывать себя и мир в греческом polis и, прежде всего, в технико-практическом отношении к природе, Аристотель признал, что всё сущее имеет право стремиться к цели (греч: telos), однако, в различной степени: от слепого стремления кинуть камень в центр земли до неосознанного стремления животных к самосохранению и воспроизводству породы, и, наконец, к сознательному стремлению человека к счастью и мудрости.

В доктрине четырёх причин Аристотеля, причина цели (causa finalis) даже играет самую важную, ведущую роль, т.к., как он объясняет примером дома, который обязан своему существованию точно этим же четырём причинам - без строителя-владельца (causa finalis) камни и балки (causa materialis) не были бы соединены мастерами (causa efficiens) в соответствии с планом архитектора (causa formalis).

В большинстве случаев определённая цель может быть достигнута различными средствами, и определённые средства могут служить различным целям (чтобы быть полным, можно есть сосиски так же, как и сыр; молоток может служить, чтобы забить гвозди в стену и, также, разбить оконное стекло). Таким образом, вопреки причинному соединению причины и следствия, существует случайные соотношения цели и средств (что означает, что также могут быть другие решения). В сегодняшней терминологии: «отношения многих со многими». Поэтому, не может быть однозначности в телеологическом мышлении. И телеология - форма «гипотетической необходиности» (греч: anagke ex hypotheseos), которая является существенно отличной от «причинно-механистической» потребности. Например, чтобы пила функционировала как пила, она должна быть сделана из железа - но не обязательно, потому что любой другой жёсткий материал также бы подошёл. Однако, понимание цели пилы позволяет считать железо полезным материалом и сказать: если пила сделана из железа (а не из резины или воды, или подобного), она может или будет работать - если ничто не помешает.

Аристотель применил этот термин «гипотетической необходимости» к природе, и отделил его от «механически» действующей необходимости, которой ограничена современная физика. Он полагал, что природа была зависима от истории и значения, начало которых может быть объяснено лишь знанием конца. Только из цели, которая выходит на первый план, и только в конце (когда это было понято), возможно будет судить, действительно ли причины и принципы имели смысл, и, таким способом, мы сможем «постичь» природу.

Так как телеологический взгляд по природу как начало не допустим (современное естествознание), а скорое восстановление в будущем, в строгом смысле, возможно, но непредсказуемо (так же, как нельзя определить точно, высаживая дерево, какую форму оно примет), то, с другой стороны, термин «сущность» или «ousia» действительно позволяет удержание и спецификацию суждений о дальнейшем развитии предмета или процесса. Так как потенциальные возможности любого существа ограничены, то и его актуализация имеет место в пределах определённых границ (греч: peras), и они могут быть известны, как только будет проанализирована его сущность. Так же, как это свойственно природе собаки (лаять, а не петь), инженер знает, какие качества являются присущими определённому материалу и то, как он может быть использован в силу этих качеств. Из этой перспективы даже «неосуществленные потенциальные возможности» вещества выполняют ясные критерии идентичности. Однако, следует полагать, что можно знать о потенциальной возможности, только если это было понято ранее (лишь те могут утверждать, что они могут играть на фортепьяно, кто фактически играл на фортепьяно ранее; или, по отношению к гомеопатии: чтобы определённое средство что-то вызвало или вылечило, может потребоваться определённый симптом, только если этот препарат фактически делал это прежде, например, при его прувинге). В этом отношении действительности Аристотеля всегда предшествуют потенциальные возможности.

Из многочисленных вдохновляющих мыслей Аристотеля должна быть избрана последняя, которая, вероятно, будет также интересна в гомеопатии. В отношении вещества (материи) (hyle), конечно, форма (morphe) есть производное; таким образом, последнее не может быть выведено из первого (например, нельзя определить использование компьютера, глядя на переплетение его проводов, или использование лампочки, глядя на её компоненты). С другой стороны, вещество (материя) не только служит основанием потенциальной возможности для формы, но также и её помехой. Огромность вещества (материи) в сравнении с формой и фактом, и то, что оно является неисчислимым и непредсказуемым, - известный факт в кустарном промысле, - является другой проблемой, которую больше не рассматривают адекватно и понимают концептуально, соответственно сегодняшнему естествознанию. Вместо этого, каждый пробует избавиться от проблемы, устраняя как хлам все материалы, которые показывают наименьшее отклонение от предопределённого стандарта, и заменяя их сменными частями, которые должны быть настолько прекрасны (совершенны), насколько возможно.

Эта проблема могла бы также коснуться гомеопатов, там, где, совращённые идеалами современного естествознания и верящие в исчислимость материального мира, в случае, когда терапия терпит неудачу, скорее обвинят себя, чем препарат, пациента или основное состояние. Те, кто думает и действует в категориях Аристотеля, однако, могли бы рассмотреть сопротивление или дисперсионность материала как причину. Как принцип, гомеопаты должны приветствовать понятие Аристотеля о неисчислимости материи, так как это позволяет научно выражать и объяснять решающее различие между их практикой индивидуализации и теорией обобщения научной медицины.

После этого отступления в предысторию современной науки, фундаментальное различие между двумя опытными образцами науки может стать очевидным.

- С одной стороны, Аристотелева наука, которая получает её понятия, принципы и концеп-ции из опыта самого человека в живом мире, проявляющегося чувствами; которая основывает свои объяснения различных естественных явлений и технических процессов на парадигме целенаправленного стремления и ручного производства средств в определённых целях.

- С другой стороны, современная наука, которая – руководствуясь мирскими интересами в команде природы - выборочно наблюдает и исследует только те аспекты мира, которые могут быть измерены и взвешены, и принесены в отношение друг с другом математически точным способом.

Ганеман жил и действовал почти точно на границе между этими двумя большими блоками традиций науки. Даже при том, что некоторые корни современного типа естествознания могут быть прослежены назад, до 13-го столетия (Роджер Бэкон), экспериментирование, измерение и использование математики, чтобы изучить природу, стало новой научной парадигмой среди учёных только в 17-м столетии, темой обсуждения среди широкой публики - лишь в 18-м столетии, и главной проблемой для медицины не ранее 19-го столетия.

С другой стороны, аристотелевы взгляды доминировали над обучением в университетах до XVIII-XIX столетий; на факультетах медицины, во многих случаях, - в комбинации с Галенизмом и гуморальной патологией – мишенями полемики Ганемана в течение всей его жизни.

Эпоха Просвещения, в которую был рождён Ганеман, была полностью заполнена импульсом – от ослепления материальным успехом естествознания в технологии, сельском хозяйстве и экономике, а также вдохновения верой в непрерывное, постоянное , - чтобы осветить многие, еще «не просвещенные» области жизни насколько это возможно рациональным способом (который, с этого времени, означал, прежде всего, причинный-механический).

По аналогии с Ньютоном, основавшим современную физику как естествознание, Кант намеревался превратить метафизику в строго априорную науку; поэтому Ганеман считал своей задачей поднять медицину до позиции положительной науки, следуя этим двум образцам.

Тогда, приблизительно в 1800 г., - вопреки сегодняшнему времени - не было полностью ясно, что однажды «научная медицина» станет эквивалентной «естественнонаучной медицине». Чрезмерный плюрализм отживающих систем, которые сначала заставляли Ганемана отчаиваться в медицине, скорее отражали общую атмосферу переворота, который буквально призывал к новой однородной парадигме.

В этом Ганеман был очень прогрессивен для своего времени, когда выбирал - в максимально возможной степени - естественнонаучный метод, который полвека спустя фактически даровал медицине универсальную и однородную парадигму, принятую сегодня во всём мире, благодаря Рудольфу Вирхову, Роберту Коху и другим (клеточная патология, бактериология). Таким образом, Ганеман попробовал базировать свою новую доктрину терапии на критериях, которые, наконец, стали стандартными только после его смерти.

Например, проводя прувинги препарата, он использовал здоровых людей, отдельные средства и строгие методические и диетические инструкции, очевидно, чтобы приблизить новый идеал естественнонаучного эксперимента, согласно которому только одна переменная (настолько гомогенной основы, насколько это возможно) должна быть изменена при постоянных основных состояниях, и результаты будут объяснены. Также эмпиризм (влиятельное течение мысли в то время, особенно в Англии, который, как оказалось, стал законодательным позже), к которому присоединился Ганеман, поскольку он также - относительно прувинга препарата, взятия случая и последующей экспертизы – верил в возможность чистых, неоспоримых наблюдений, только согласно естественнонаучной модели регистрации объективных, имеющих размеры данных, используя технические устройства.

Ганеман, преобразовывая медицину, имел научный идеал космически-разовых инвариантных законов природы и, таким образом, уверенность и предсказуемость памяти, когда он преобразовывал медицину. Это часто видно в его работах, например, когда он заявил, что гомеопатия однажды «приблизит математические науки в показателях надёжности» (Органон VI, § 145/1; Органон V, § 145/1: «уверенность»). То, что всё ещё отсутствует, - точные «наблюдения» нескольких испытателей препарата, Ганеман продолжил в виде объяснения естественнонаучного метода индукции, другого прогрессивного метода в те дни, согласно которому универсальные законы должны быть получены из настолько многих индивидуальных наблюдений, настолько возможно. Это был выбор нескольких научных элементов концепции рациональной терапии Ганемана. Но лишь одно это, однако, не делает и не будет достаточным для того, чтобы узаконить гомеопатию (если бы это было так, гомеопатию давно признавали бы университеты и, соответственно, она стала бы господствующей медициной).

В целом, система исцеления Ганемана скорее скреплена рационализмом, мощной школой философии 18-го столетия, которая предполагала, что мир основан на разуме, который человек - посредством своего разума - в состоянии признать. Это понятие разума, однако, не было ограничено естественнонаучными категориями, и, таким образом, могло сосредоточиться фактически на любой области жизни: природа, культура, религия, антропология, этика и т.д. Поскольку Ганеман также частично поддерживал эту традицию, которая, в свою очередь, была «осовремененным» видом учения Аристотеля, он всё еще мог одновременно использовать понятия и модели аргументации, которые были несовместимы с естественнонаучным подходом, который всё более и более пропитывал медицину.

Понятия, типа патогенетических или лекарственных «потенций», буквально демонстирируют Аристотелеву категорию «потенциальной возможности» (лат: potentia), на которой они основаны, в то время как то же слово содержат и такие понятия, как «dynamis» или «динамическое», на греческом языке (греч: dynamis). Понятие «жизненной силы» Ганемана, в свою очередь, кажется, попыткой рационалистической версии понятия Аристотеля «Entelechia» (греч: entelecheia: целенаправленное стремление существ), которое, вслед за физикой Ньютона, однако, должно быть выражено в естественнонаучной терминологии, таким образом, в термине «сила». И принцип подобия не соответствует естественнонаучному набору терминов; всё же, он действительно соответствует Аристотелевому схоластическому понятию аналогии и античному выводу по аналогии. Чтобы установить принцип подобия как единственно возможный и истинно целебный принцип, Ганеман был, в конечном счёте, вынужден привлечь все доктрины рационализма (доброжелательный и мудрый создатель, высокое духовное и моральное предназначение человечества), которые вновь-таки основаны на Аристотелевой доктрине телеологии.

Как показывают эти немногие примеры, гомеопатия имеет, по крайней мере, два корня, которые могут быть исторически прослежены в других традициях науки.

- С одной стороны, как практик, Ганеман мог всё ещё (во время переворота приблизительно в 1800 году) привлечь, прежде всего, жизненные практические категории греческой, латинской и арабской классики (вкратце Aristotelism),

- с другой стороны, как теоретик, Ганеман был уже захвачен импульсом превратить медицину в естествознание в смысле предсказуемого, математического безопасного знания.

В этом отношении гомеопатия объединяет и прогрессивно-научные и традиционно-целенаправленные элементы - в сложной смеси, которую трудно распутать. Поэтому она восприимчива ко всем видам интерпретаций и «улучшений». Это - фон текущих дебатов по гомеопатии, которые вряд ли будут разрешены в ближайшем будущем.

Из перспективы истории науки, прежде всего, нужно рассмотреть три вещи:

1. Должен быть поддержан факт, что гомеопатия является практической деятельностью (греч: praxis) ради излечения больных людей. Её успех в индивидуальном лечении пациен-тов, и её распространение по всему миру, и популярность, - говорят сами за себя. Придерживаясь метода, который структурирован и постижим, согласно традиционным научным критериям, гомеопатия - практическая наука (по крайней мере, в классическом Аристотелевом смысле). Понимать и признавать это всё ещё не легко сегодня, поскольку мы очень сосредоточены на естествознании. Однако это была бы твёрдая позиция. С другой стороны, можно лишь отказаться от искушения требовать большего от гомеопатии, чем её принципы позволяют оправдывать («уверенность в излечении» и т.д.).

2. Заявление, что гомеопатия должна быть естествознанием в современном смысле понятий; ведь с точки зрения Ганемана, и из-за общего оптимизма эры прогресса, было всё ещё невероятно, что использование естествознания принесёт человечеству не только выгоды, но также опасности и катастрофы. По крайней мере, сегодня это кажется намного менее привлекательной, чем имело обыкновение быть. Что, казалось, было прогрессивным и многообещающим в принципах естествознания в начале современного времени, теперь, вследствие постсовременной перспективы, стало жертвой деконструтивизма. Конструктивизм подверг эмпиризм обвинению в наивности иллюзий, с аргументом, что каждое наблюдение является гораздо большим построением со стороны предмета, а не только нейтральным восприятием объектов. Естественнонаучный метод индукции и фальсификации был разоблачён как эгоцентричная идеология теоретиков науки, таких как Томас Кун или Пол Фейерабенд; больше того, научное производство реального мира следует больше социальным и денежно-кредитным интересам, чем так называемым критериям установления правды. Концепция линейной причинной связи, исчислимости и предсказуемости мира, на которой основана физика Ньютона, была, наконец, помещена в перспективу исследования хаоса, и что она может быть не более чем специальным случаем (в искусственной закрытой системе), в пределах Вселенной нелинейных процессов. Как можно видеть, естествознание сегодня, рассматривая основу и последующие затраты, не без кризиса и критиков, и, возможно, больше не лучший союзник врачам-холистам.

3. На фоне экологических катастроф и тревожных побочных эффектов лекарств, раздаваемых обычной медициной, длительные повреждения беспрепятственно господствующего естествознания во всех областям жизни сегодня рассматривают критически. Следовательно, не только гомеопатия, но также и общество в целом, стоят перед вопросом с призывом лучших, уравновешенных отношений между естественнонаучной теорией и жизненной практикой. Когда господство естественнонаучных теорий в современном представлении мира и наших действий более ясно будут связано с опасностью физической, психологической и умственной мировых потерь, этот наш, нагруженный теориями, подход к миру, потребует противовеса дополнительных подходов к жизни, которые придадут жизненной практике более высокий вес. Например, каков есть человек, преподаватель или гомеопат, мы знаем лучше всего и наиболее глубоко, когда мы сами, через собственную практику, понимаем сущность и в состоянии заниматься этим и, если возможно, воспринимать это в научных терминах. Напротив, теоретическая физика не понимает ничего из практического и живого, фактически не может даже сказать, что такое материя (вещество). Следовательно, мы не можем ожидать, что она, или ориентируемое на физику естествознание, когда-либо объяснит сущность гомеопатии.

Но как только уяснить, что проведение научных исследований - самостоятельная человеческая деятельность, которая всегда предполагает наличие человека (которого она пробует постичь) и его практической деятельности, тогда будет сделан первый шаг к переопределению статуса естественнонаучной теории в нашей жизни, а также в медицине.

В этом контексте жизненные практические категории, как представлено в «науке жизни Аристотеля», могут в будущем подняться до неожиданной высот (релевантности). От этого, по моему мнению, гомеопатия могла бы только извлечь пользу.

Информация об авторе. Приват-доцент Йозеф Шмидт живёт и работает в Германии (Мюнхен). Известный гомеопат и исследователь истории гомеопатической медицины, доктор Шмидт всегда радует интересными исследованиями. Работает также и на кафедре истории медицины Лейпцигского Университета. E-mail: j.m.schmidt@lrz.uni-muenchen.de